Знаешь, ты любишь ее потому, что в ..
Знаешь, ты любишь ее потому, что в ней есть все то, чего ты никогда не видел.
Ты смотришь на нее и понимаешь, таких как она нет.
И в ней все так перемешалось.
Ее бесконечные ночи, распахнутые окна, разбросанные по полу вещи, ее сны, бессмысленные фразы.
Ее ни на что не похожее сумасшествие.
Тонкие запястья, духи, каблуки, сигареты по пачки за два часа.
И эта старая французская музыка, которая окружает ее жизнь, как паранойя.
А спит она, как ребенок, прижимая плюшевого мишку к груди. И дышит.
Так глубоко дышит, что кажется воздуха для вас двоих не хватит.
И ты смотришь на нее в этом тусклом сером свете и дышишь редко-редко, до головокружения.
По ночам она тебе шепчет «спасайся».
А тебе и деться то некуда.
И ты сжимаешь ее, прижимаешь к себе.
И вот только сейчас она вся твоя.
Только твоя.
А она просит спасаться.
Дура.
Она просто до сих пор не понимает,
что она для тебя последний, единственный шанс вырваться из твоего почти обреченного мира
Обсудить у себя
0
Ты смотришь на нее и понимаешь, таких как она нет.
И в ней все так перемешалось.
Ее бесконечные ночи, распахнутые окна, разбросанные по полу вещи, ее сны, бессмысленные фразы.
Ее ни на что не похожее сумасшествие.
Тонкие запястья, духи, каблуки, сигареты по пачки за два часа.
И эта старая французская музыка, которая окружает ее жизнь, как паранойя.
А спит она, как ребенок, прижимая плюшевого мишку к груди. И дышит.
Так глубоко дышит, что кажется воздуха для вас двоих не хватит.
И ты смотришь на нее в этом тусклом сером свете и дышишь редко-редко, до головокружения.
По ночам она тебе шепчет «спасайся».
А тебе и деться то некуда.
И ты сжимаешь ее, прижимаешь к себе.
И вот только сейчас она вся твоя.
Только твоя.
А она просит спасаться.
Дура.
Она просто до сих пор не понимает,
что она для тебя последний, единственный шанс вырваться из твоего почти обреченного мира
